«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

и словесного, и какого угодно пафоса. Иногда я склоняюсь к мысли, что средний психологический «уровень» древних греков был аналогичен нашему «уровню» в состоянии заметного опьянения, что общее психологическое состояние человечества имеет тенденцию к отрезвлению и что всякий бунт против этой тенденции закономерен и справедлив. Трезвость можно признать явлением нормальным разве что только в биологическом отношении; а ведь человек – меньше всего явление биологического порядка.

Алкоголь удваивает силу человеческих чувствий и удесятеряет силу их проявления, независимо от того, хороши они или низменны. В состоянии максимального опьянения человек ведет себя натурально.

Глупо, следовательно, обвинять алкоголь в том, что некоторые из его потребителей становятся до идиотства некорректными и агрессивными. Я думаю, говорить о вреде кислорода мы никогда не решимся, – а ведь ни один негодяй, ни один идиот не был бы идиотом и негодяем, если бы время от времени не дышал кислородом.

Этиловый спирт заменил собой, в нравственном плане, христианского Бога. Тот, кто лишен точки опоры внутри себя, ищет ее теперь над собой и не в сверхчувственном. Предмет его поисков стал настолько «осязательным», что выражается простейшей химической формулой. Не зря же медицина проводит аналогию между состоянием опьянения и состоянием религиозного экстаза.

Всякий, кто взглянул бы теперь на моего героя, не усомнился бы в верности этой аналогии: счастливец приближался к «спящей княжне» походкой таинственной и вдохновенной и время от времени, чтобы не упасть, цеплялся за наиболее плотные слои атмосферы. Я, сознаюсь, до сих пор еще неотчетливо систематизирую потомство нашего коменданта, но расстановка глаз моего героя была слишком неповторима, чтобы ошибиться. Один из этих глаз был томно расширен, другой – интимно полузакрыт; расширенный глаз был обращен к северо-западу, полузакрытый никуда не обращен не был и отливал испорченным перламутром – будь тысячу раз благословен плод чрева Твоего, Евд〈окия〉 Андр〈еевна〉!

Я затаил дыхание.

Княжна, по всей вероятности, сделала то же самое: юный Дафнис уже вплотную приблизился к ней и приветствовал ее с сентиментальной развязностью. Левый глаз его выражал при этом же-〈…〉[1]

«Неведомы цели Твои, о Господи; и неисповедимы пути твои».

18/IV. 60 г.

Личное и общественное в поэме Маяковского «Хорошо!»

Это было

        с бойцами

                или страной,

Или в сердце было

            в моем.

Маяковский

Поэма «Хорошо!» была приурочена Маяковским к десятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Эта поэма – взволнованное повествование о подготовке и проведении революции, о борьбе молодой Советской республики с иностранной интервенцией, о восстановлении народом своего хозяйства в тяжелые годы разрухи и, наконец, о торжестве социалистических начал и о необозримых перспективах, открывающихся перед страной.

Поэма не является, однако, сухим протоколом событий, рассказом постороннего и безразличного наблюдателя. Поэт не скрывает своего личного отношения к изображаемым вещам и событиям. В каждой строке поэмы присутствует сам Маяковский, на любой из ее страниц слышен авторский голос, то страстный и гневный, то насмешливый, то бодрый и торжествующий. Поэму «Хорошо!» справедливее назвать лирической исповедью поэта, чем эпическим повествованием.

Личное, таким образом, пронизывает всю поэму. Но голос автора – это не только его индивидуальный голос, это голос каждого советского патриота. Его устами говорит весь народ, радующийся успехам своей молодой республики.

То, что «было с бойцами или страной», было в сердце поэта. Вместе с солдатами старой армии он возмущается предательской политикой Временного правительства, он приветствует залп «шестидюймовки „Авроровой“», его душа затем неразделимо слита с душой каждого бойца на фронтах гражданской войны. Маяковский разделяет энтузиазм советских людей в дни первых трудовых субботников. Поэт любит «громадьё» наших планов, «шаги саженьи» нашего хозяйственного развития, он радуется маршу, которым наш народ идет «в работу и в сраженья». Сознание того, что и его поэтический труд вливается в общий труд республики, наполняет его сердце заслуженной гордостью.

Автор неотделим от своего народа и в боях с врагом, и в «сплошной лихорадке буден». Он готов идти с ним «на жизнь, на труд, на праздник и на смерть».

«Личное» у Маяковского никогда не становится камерным. Его заботы и думы – это одновременно думы каждого советского человека. Его радость – общая народная радость. Отсюда новый смысл, который вкладывает в слова «мой», «моя», «мое», столь милые сердцу человека старого мира. «Мои дома», «моя улица», «моя милиция», «мои депутаты» – эти сочетания, настойчиво повторяющиеся в поэме и кажущиеся почти дерзкими, в действительности очень естественны. «Я» перерастает в «мы», делается тождественным ему.

Следует отметить, что Маяковский, поэт советской эпохи, вносит новое в поэтическое понимание связи личного и общественного. Для Некрасова и Пушкина, например, единство их интересов с интересами народа необходимо предполагало ненависть к существующему режиму и к ложной «официальной идеологии». Маяковский, напротив, уже не отделяет «общественное» от «государственного», «государственное» от «личного». Интересы и воля его народа находят лучшее выражение в политике его власти, его партии, той партии, которая «направляла, строила в ряды» движение народных масс и чье мудрое руководство революцией на всех ее фронтах дает поэту право быть уверенным в могуществе того отечества, «которое будет». Этого-то органического слияния личного и общественного не могут постичь многие апологеты буржуазного искусства, толкующие о «безликости» и «фальши» нашей поэзии, о духовном «нивелировании», о «подавлении творческой инициативы». Поэма Маяковского «Хорошо!» – лучшее опровержение этих злостных и истасканных измышлений.

Благовествование[2]

Занимались дымные рассветы, и край ожесточения, и сонмище тварей, в которое ввела Меня судьба, не приняло уготованную ему благодать.

(Ev. ad Веn., с. 13, p. 6)

И была среди них дева, и бремя любви падало не на меня одного, и солнце сто тридцать раз садилось за горизонт, и Я отверг.

(Ev. ad Веn., с. 13, p. 9)

В холодных странах водянистая часть крови испаряется слабо, и потому там можно употреблять спиртные напитки, не опасаясь сгущения крови.

(Mont., Spiritus legibus)

Глава 1

И было утро – слушайте! слушайте!

И было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и южный ветер сгибал тамаринды, и колхозная рожь трепетала в лучах заката.

Мой разум глох, и сердце оскудевало, и не хватало дыхания, и грудь моя теснилась от миллиона предчувствий, и я в первый раз посмотрел на небо.

Я, никогда не глядевший на небо.

И – в тот же час – свершилось! сквозь мерцания беспокойных звезд ворвался в унылую музыку сфер охрипший хор серафимов, и завеса времен заколыхалась от сумасшедшего томления и разодралась надвое.

И вопль озарения оглушил меня и опрокинул в придорожную канаву.

И кто-то давился от смеха над моей головой, и тряс меня за волосы, и говорил:

«Что делаешь Ты, брат мой, в этом мире, Ты, который больше, чем божий мир?»

И я поднял голову, и дышал в пространство водочным перегаром, и ничего не видел, кроме тьмы,

и холодная грязь текла мне за шиворот, и было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и взгляд мой выражал недоумение, смешанное со страхом,

и уши мои вздымались, и дыхание было прерывисто.

И бесплотный сосед мой говорил мне:

«Слушай меня – теперь – самый светлый из всех онемевших – Ты хорошо ли исчислил сроки?

Я один из тех – кто оставался до конца и с Ним и с Тобой – Ты помнишь?

Болван Иегова – мы ничего не забыли – теперь – хочешь ли ты идти со мной?»

Так говорил тот, кому я внимал и кто не хотел быть зримым. И я отвечал ему:

«Кто бы ты ни был, слова твои ложатся мне на сердце, но божественный синтаксис твой не вполне изъясним».

И он рассмеялся, и сказал мне:

«Наступит время, и ты поймешь, – с тех пор, как звезда наша стала заново восходить

и перепуганный Творец ввел в наших сферах систему тайных доносов.

Ни один мыслящий призрак не хочет быть понятым в пределах, указанных тем,

чей дух почил на Тебе с ударом молнии, возвестившей мое явление;

и вот – прежде, чем расступится тьма и Ты